moris...                                НАЗАД...

МОРИС БРИАН

От переводчика

Морис Бриан - псевдоним респектабельного южноафриканского миллионера. Лет пятнадцать назад этот отпрыск африканера и титулованной франко-русской Рюриковны шумно тусовался по Москве и был больше известен под “псевдонимом” БУРый или БУРанутый. Он мешал водку с портвейном, пел полублатные песни, писал сюрреалистические порносценарии и пытался снимать по ним кино. Здесь же, в столице, он получил известие о вступлении в права наследства, постригся, полностью изменил прикид и улетел становиться акулой капитализма и столпом апартеида.

Однако и поныне Бурый балуется творчеством. Эти два рассказа взяты из его книжки “Похищение Европы”, которую он издал (хорошо быть богатым) на родине в 1995 году.

Встреча 1

Губы ее сжимают прощение. От складки на переносице ее взгляд медленно восходит ко лбу. Если бы она могла взглядом разгладить его морщины! Она хочет сказать, раскрыть свои губы, но не делает этого.

Он смотрит на ее туфли, удивляясь, почему они такие чистые, ведь дождь моросит вовсю. Он хочет поцеловать ее, принять прощение из ее губ, но не делает этого.

Она молчит; и думает про снег: снег-то может пойти в любую минуту.

Он молчит; и думает, что нужно убрать руки, его руки залежались на ее плечах, его рукам холодно, - хорошо хоть, что снега нет.

Губы ее отпускают любовь. Теплый выдох подхвачен порывом ветра. А глаза сочатся осенней моросью. Слов не будет. Прощения не будет.

Он смотрит в небо, но в глазах рябит от вспышек холодного неона. Все это тянется слишком долго; и надо спрятать руки в карманах плаща. Прощения не будет. Любви не будет.

Сейчас она согреется: стоит только вообразить себя товаром на бешеном торге человеческой плоти. И нужно причинить ему много боли.

Ему холодно. Какие там звезды, если небо брызжет слюной! Пора уходить, - здесь уж точно любви не дождешься. Уходить сейчас, когда она перестает быть красивой; сейчас, когда он наконец-то почувствовал себя мужчиной...

Губы ее призывно раскрыты. И в уголке рта капелькой крови запекается ненависть.

Встреча 2

Можно сказать, что я буквально подобрал ее на улице, в самом конце зимы. Я как чувствовал, что зима сегодня закончится, и специально вышел прогуляться, в надежде не пропустить этого момента.

Она проходила мимо с абсолютно отстраненным лицом, поскользнулась, полетела прямо мне под ноги и тотчас же разревелась. Я помог ей подняться и как мог постарался успокоить. Выглядела она как девочка - подросток, которая только еще начала созревать, и, кажется, стеснялась этого. Ее не окрепшее тело дрожал, по хорошенькому личику катились слезы, оставляя мутные разводы самой натуральной грязи. Но в огромных серо-зеленых глазах было столько чистоты и пронзительности, что, заглянув в них, я словно разом увидел всю глубину вечности. Восторг, прожженный мистическим ужасом, охватил меня, сковав грудь. Я, точно безумный, не думая, зачем и почему так поступаю, схватил ее за руку и потащил за собой. Но, сделав несколько шагов, она пронзительно вскрикнула и заплакала вновь.

“Мне больно наступать... Помоги же мне...”  

На мгновение мне показалось, что в этих словах, робко произнесенных сквозь слезы, прозвучала властная нотка приказа. Но, не обращая на это внимания, я подхватил ее на руки, прижал к себе и понес.

Внезапно налетевший промозглый ветер дул нам навстречу, но я не чувствовал этого. Ее теплое дыхание на моей щеке становилось все жарче; хотя, как я успел заметить, одета она была совсем не по сезону: какие-то тонкие балахоноподобные тряпки и, почти босоножки, - туфли без каблуков. Она была такой легкой, я без труда преодолел три квартала до своего дома, где в мансарде снимал студию. Прохожие бросали на нас дикие взгляды и сторонились. Слепцы, они видели не больше, чем могли увидеть: нечесаный, с недельной щетиной и не слишком опрятно одетый мужчина тащит куда-то грязненькую девчонку, которая обхватила его за шею и жмется к нему доверчиво и совсем по-женски. Если бы они только могли догадываться о том, что мне было уже почти что известно в точности, - эти зазимовавшиеся болванчики  встречали бы нас ветвями своих комнатных фикусов и радостно орали осанну.

И все же мысли мои путались, а пульсирующее в висках с все нараставшей силой нетерпение не позволяло сосредоточиться, осознанно оценить ситуацию, в которой я оказался.

Я положил ее на постель и сказал:

“Я сейчас нагрею воды. Ты сможешь принять ванну.”

Она вскинулась, сжалась, словно испуганный котенок.

“Нет-нет, не надо...” - И вдруг удивительные глаза ее заблестели. Она неуверенно протянула руки: “Иди ко мне... Скорее...”

Бог мой, какой же я глупец! Какая там ванна Ύ ведь это меня одного в целом городе она выбрала, чтобы согреть первым.

Я осторожно поцеловал ее. Вся тяжесть и теснение в груди разом исчезли. Одежды ее распались, расползлись в моих руках, как истлевший саван. Я оживил это тело, я ласкал его, я зацеловал ее всю. Она стала маленькой женщиной, и я вошел в нее. С той силой, на которую способен истосковавшийся по весне художник. Она закричала, впилась ногтями в мою спину и, изогнувшись, сама подалась мне на встречу.

“Будь со мной нежным... Будь со мной...” - задыхающимся, чуть охрипшим голосом шептала она.

Но сама уже отдалась всколыхнувшимся чувствам полностью. Бешено, яростно мы накачивали себя страстью. Сжимали друг друга так, словно хотели выдавить все жизненные соки наших тел, и потом жадно слизывали  эту влагу. Из глаз ее вновь брызнули слезы. Она ревела, стонала, надсадно кричала, все ускоряя темп этой жестокой  схватки. Слезы лились. Их было столько, что мы почти плавали в них. Дух плоти испарился. Воздух стал свежее, и пряные ароматы уже набирали силу. Мы были на самом пике, на самом острие, мы были между небом и землей, мы левитировали, исполняя немыслимые кульбиты.

Я заметил, что света стало больше. Серенький день, вязкое небо над стеклянной крышей студии истончилось и стали прозрачней. И когда, наконец, наши тела одновременно свела бешеная судорога, солнце ослепительно брызнуло лучами, взорвавшись над головой...

Как долго это длилось? Миг? Час? Несколько суток? Больше недели? Не знаю... Но придя в чувство, я поразился той перемене, которая произошла с моей маленькой любовницей. Теперь, при солнечном свете, она казалась еще более  женственной, совсем повзрослевшей и вполне осознающей свою силу.

“ Ты художник?”, спросила она, порывисто соскочив с кровати. “Нарисуй меня!” - И игриво закружилась по на подиуме: “Нарисуй, нарисуй скорей!”

Я взял пачку листов и стал делать наброски. Мне нужно было перенести на бумагу самый момент метаморфозы, произошедшей с ней. Но чем настойчивей я стремился вспомнить ее такой, какая она была в то первое мгновение, когда открылась мне обнаженной, и ясно видя ее перед глазами теперь - такой озорной, манящей, желанной, прекрасной, - тем отчетливей я понимал, что труды мои тщетны. Трогательной девочки - подростка больше нет. Я сам создал их нее это чудо. “Весна, Лишенная Девственности” - вертелось у меня в голове - так могло бы называться мое произведение.

Я отбрасывал лист за листом.

“Что, не получается?” - она игриво щурилась, смеясь. “Не страшно, у тебя же есть другие друзья-художники? Пусть они тоже попробуют!” - и опять заливалась смехом. “Хочу, хочу свой портрет!”

И внезапно я ясно представал себе, что будет с ней дальше. О да, она получит свой портрет. Ее будут рисовать другие художники; поэты будут плести для нее венки сонетов, она станет вдохновлять творцов всех мастей, делаясь все взрослей, опытней и ненасытней. Тело ее приобретет голивудскую пышность, и уже банкиры, биржевые спекулянты и коммерсанты всех мастей станут ангажировать ее по уикэндам. А в городе будет все теплей и теплей. Волосы ее выгорят, под глазами появятся одутловатости, сами глаза станут мутными стекляшками, кожа подернется солнечным лишаем. Второй, а потом третий подбородок нависнет над дряблой шеей. Теперь она - уже объект вожделения всякого патологического сброда, что настырно пробиваются “в люди”.

И однажды придет день, когда она, словно принося себя в искупительную жертву, превратится в жаркую бесформенную массу, утратив даже свой женский род. Останутся только глаза, полыхающие огнем безумной похоти. И ЭТО - будет называться “лето”.

Бедная моя девочка, обреченная вечностью на муки метаморфоз, - я знал, что когда так случится, я на последние деньги накуплю в ближайшем бистро целую гору колотого льда, насыплю его в ванну и буду лежать там, спасаясь от изнуряющей жары; вспоминать этот краткий миг счастья и плакать без слез: в этом году я первым познал Весну. И не смог удержать ее в своем сердце.

назад...